Павла Флоренского очень занимали имена. Исследованию философии имени он посвятил книгу «Имена». Особенно подробно в этой книге он рассматривает качества, заложенные в именах Александр и Александра, Алексей, Анна, Василий, София, Владимир, Ольга, Константин, Елена, Николай, Екатерина, Дмитрий, Варвара, Павел, Людмила, Вера, Михаил.
В письме из Соловецкого лагеря в 1936 году, за год до расстрела, Флоренский пишет:
«Имя само по себе не дает хорошего или плохого человека, оно – лишь музыкальная форма, по которой можно написать произведение и плохое и хорошее… Положительное имя, т.е. без внутренних надломов и осложнений, но зато и без вдохновения, Андрей. Горячее имя, с темпераментом и некоторой элементарностью, Петр. Из коротких имен, на границе с благою простотою, Иван. Извилистое и диалектичное, с соответственными противоречиями и динамикой – Павел. Тоже по-своему сложное, но с уклоном к вычурности и искусственному, бескровному подходу к жизни, завивающееся около случайных явлений, - Федор. Огненное по возможности и очень духовное имя по своей природе, но могущее в неподходящих условиях давать тяжеловесность и неуклюжесть (как рыба на суше или, точнее, как намокшая птица), - Михаил. Александр – самое гармоничное имя, имя великих людей, но становящееся претензией, если нет сил наполнить ее надлежащим содержанием. Алексей – близко к Ивану, но с хитрецой, несколько себе на уме. Приятное имя, но не из высших – Роман. Георгий даст активность, в лучшем случае объективно направленную на высшие цели, в худшем – на устройство собственных жизненных дел; Николай – тоже активность, но несколько элементарно устремленную; имя хорошее в отношении помощи окружающим, так сказать, помощи ближайшей. Сергей – имя тонкое, но несколько хрупкое, без стержня, и Сергею требуется какая-то парность, без этого он не может развить полноту своих энергий.
… Женских имен вообще мало. Лучшее, конечно, - Мария, самое женственное, равновесное и внутренне гармоничное, доброе. На втором месте стоит Анна, тоже очень хорошее, но с неуравновешенностью, преобладанием эмоций над умом. Юлия – имя капризное и взбалмошное, с ним очень трудно. Елена – неплохо, но с хитрецой… Наталия – честное имя, но жизнь трудна. Варвара – взбалмошное благородство, демонстративное великодушие, преувеличенная прямота, жизнь Варвары трудна по собственной вине. Нина – легкое имя, женственное, слегка легкомысленное, т.е. скорее неглубокое. Пелагея – кроткое имя. В Дарье распорядительность, не совсем женственное. В Валентине – мужские черты, к женщине очень не идущие. Прасковья – внутренняя строгость, имя хорошее, но скорее монашеское. София – распорядительность, организационные способности и в связи с эти привычка стоять над другими, окружающими. Вера – имя трагическое, с порывами к самопожертвованию, но обычно ненужному, выдуманному из разгоряченного воображения. Ну, всех имен не переберешь. Для мальчика, если не иметь в виду каких-либо специальных условий и желаний, я остановился бы на Михаиле, или Петре, или Иване. Для девочки на Марии, Софии или Анне. Да, еще из мужских имен доброкачественное Андриан, спокойное и солидное имя, без надломов, но неглубокое. При выборе трудность в решении вопроса, чего хотеть: сравнительно спокойного, ровного существования, но без внутреннего блеска, или рисковать на глубину и возможную силу, но с возможными срывами и неудачами.»
25 ноября 1937 года Павел Флоренский был приговорен к высшей мере наказания и через две недели, 8 декабря, его расстреляли.

Систематизация и связи

Натурфилософия

Философия науки и техники

Наука и техника

Родоначальник прямоугольной системы координат и основ аналитической геометрии Рене Декарт /1596-1650/ в свое время доказал замечательную теорему: "Число положительных корней любого алгебраического уравнения степени n равно (или на четное число меньше) числу перемен знаков в ряду коэффициентов Aо, A1, ...An уравнения".

В дополнение к этому Декарт указывает, каким алгебраическим приемом можно определить число отрицательных корней у полинома степени n.

В целом суммарное число положительных и отрицательных корней любого полинома степени n (по Декарту) может быть равно или меньше n. Таким образом, Декарт совершенно обоснованно отрицал мнимые и "комплексные" корни при решении алгебраических уравнений, понимая, что все эти "мнимости" и "комплексности" неизбежно вступают в противоречие /как и положено любым математическим казуистикам/ с реальной человеческой практикой и результатами обработки экспериментальных данных. Это при том, что Декарт уже знал, что, как некоторые его современники, так и предшественники: Ферро (1456 - 1526), Тарталья (1499-1557), Феррари (1522-1565)/, уже придавали числу √-1 какой-то особый, скрытый от человеческого сознания, мистический опыт и пользовались им под символом i (imagination - воображение) при решении алгебраических уравнений 3-ей и 4-ой степени.

А один из выдающихся математиков мира Карл Фридрих Гаусс (1777-1855), спустя двести лет после Декарта по сути извратил его теорему тем, что допустил возможность появления мнимостей ("комплексных корней"), продолжив тем самым, вслед за Коши, дальнейший увод математики от прикладных задач в сторону мистики и бесплодных математических игр.

В этой связи наш соотечественник Павел Флоренский (1882-1943) в своем труде "Мнимости в геометрии" (изд. "Поморье", М., 1922 год) писал: "Открытие Гаусса - Коши дало очень много, - скажут вероятно. Да, но еще более дало открытие Декарта и примыкающая к нему теория действительного переменного. С кем-то из двух, если не поссориться, то охладить отношения приходится силою вещей, ибо эти двое - не в ладах между собою. А если так, то не пожертвовать ли ради Декарта и геометрической сообразности исключительностью в верности Коши?"

Да, во избежание ухода от реальности через пресловутые мнимости, можно манипулировать в определенных границах с исходной системой координат (в основном параллельным переносом исходной оси абсцисс), но только так, чтобы эти манипуляции не изменяли геометрического вида функции.

Получающаяся при этом новая аналитическая запись функции немного отличается от первоначальной, но для исследователя, не порывающего с практикой, самое главное состоит в сохранении геометрической формы первоначальной функциональной зависимости. В противном случае получается недопустимое искажение результатов экспериментов, на основе которых получена реальная функция.

"Уравнение" x² ± px +q = 0 при (p/2)² - q < 0 является неправомерным (нелегитимным), поскольку соответствующая параболическая функция y = x² ± px + q при (p/2)² - q < 0 для любых значений x (-∞, + ∞) принимает значения у > 0. Иначе говоря, парабола y = x² ± px + q при этом лежит выше оси абсцисс.

Соответственно, нелигитимность (ложность) "уравнения" x² ± px + q = 0 при (p/2)² - q < 0 аксиоматична, во-первых, ввиду того, что лингвистической и логическая суть слова "уравнение" на любом языке означает: то что лежит слева от знака "=", ничем не отличается от того, что лежит справа от этого знака. Здесь же левая часть никогда не равна 0, и справедливым является только неравенство x² ± px + q > 0 при всех x.

Во-вторых, нелигитимность подобных "квазиуравнений" не сможет оспорить ни один "мнимолог", если он не забыл хрестоматийную математические истину: на числовой оси нет места мнимым и комплексным числам.

Для примера рассмотрим трёхчленную параболу: y = x² + 4x + 8. Эта парабола вся целиком лежит выше оси x. Следовательно она не имеет действительных корней. Её "мнимыми корнями" являются: xm1 = -2, +2i; xm2 = -2i, -2i. Если сделать в этих "корнях" замену i на -1, то получим xn1 = -4, xn2 = 0.

Теперь перенесём ось x исходной системы координат на 8 единиц вверх, что означает лишь перенос точки отсчёта при измерении y в некотором эксперименте. Таким образом мы получим параболу yn = x² + 4x, которая по геометрической форме не отличается от исходной, но зато даёт два действительных корня xg1 = -4; xg2= 0, тождественных соответствующим корням xn1, xn2, полученным в результате единственно правильной интерпретации: √-1 = -1.

Однако непосредственная замена i на -1 даёт правильные действительные корни в редких случаях, когда "комплексные корни" "квазиуравнений" не являются подрадикальными, как в приведенном примере.

А гаусситы-кошисты, объединив в один несуразный аргумент функцию совместно с ее аргументом, подчинили эту пару третьей надуманной, извращенческой функции. Тем самым, например, окружность в их "комплексной системе координат" превращается в две грушевидные фигуры, соединенные узкими горловинами, и таким путем рождаются все эти уродливые "гомотетии" (чуть ли ни "гомосеки") и другие "искривления пространства-времени".

Именно этот факт и отметил Павел Флоренский : "Ведь в теории функций комплексного переменного вся плоскость занимается под изображение переменного независимого (нового - спаренного аргумента - Л.Ч.), и потому переменному зависимому (новой, мистической функции - Л.Ч.) ничего не остается, как разместиться на самостоятельной плоскости, решительно ничем не связанной с первой".

Блуд с лукавыми мнимостями - не единственная досадная ошибка Гаусса в математике. Он, один из первых среди "неевклидовцев", начал заражаться бациллой отрицания геометрии Евклида. Однако этот "вирус" не смог целиком одолеть Гаусса, как одолел Лобачевского, поэтому Гаусс даже не решился опубликовать свои черновые набрости и выкладки по этой теме. Вместе с тем в 1817 году в письме Ольберсу Гаусс пишет: "Я все больше прихожу к убеждению, что необходимость нашей (?) геометрии не может быть доказана, по крайней мере, человеческим умом для человеческого ума". Это, пожалуй, - апофеоз нездоровой мистики сорокалетнего гения. Но, коль скоро кто-то полагает этот тезис справедливым в отношении геометрии Евклида, находящей зримое воплощение всюду на планете, то он подавно справедлив для всех псевдоевклидовых геометрий, существовавших только в головах их создателей, и поныне так же существующих лишь в воображениях редких приверженцев и продолжателей "псевдоевклидовости".

Две подобные гауссовские ошибки в математике за сто лет до Гаусса совершил один из самых плодовитых творцов этой науки-наук, Леонард Эйлер /1707-1783/.

Первая состояла в том, что он дал неверную аналитическую запись второго закона механики Ньютона. Благодаря непререкаемому авторитету Эйлера в научном мире эта ошибка прочно укоренилась в физике и продолжает там до сих пор монархировать, упорно оспаривая многие экспериментальные факты. Лишь один известный ученый Вольфганг Паули, будучи еще 20-летним студентом, в своей монографии "Теория относительности" заподозрил эйлеровскую формулу динамической силы в расхождении с экспериментами и предложил реальной динамической силой считать то, что именовалось "количеством движения". Но, став знаменитым ученым, Паули поддался общему самогипнозу физиков в этом вопросе и забыл о своем юном озарении.

Вторая ошибка Эйлера заключалась в том, что он существенно расширил математические "владения" теории функций комплексного переменного, формально выразив функции sinŹ и cosZ через мнимости. А это, в свою очередь, дало ложные формулы в тригонометрии, аналитической и дифференциальной геометрии, вступающие в непримиримые противоречия с теориями действительного переменного и натуральной геометрией на базе евклидовых "Начал".

Эти и подобные "безобидные", непреднамеренные оплошности гениев науки обернулись "узаконенными" абсурдами и солипсизмом в физике и, соответственно, расплатой человечества как бы "случайными" человеческими трагедиями "по техническим причинам".

Литература

1. Павел Флоренский. Мнимости в геометрии, М., "Лазурь", 1991

2. Фильчаков П.Ф. Справочник по высшей математике, "Наукова Думка", Киев, 1973

3. Чулков Л.Е. Числа-анархисты, Международный союз общественных объединений "Всемирный фонд планеты Земля", М., 2004.

1. В употреблении слово антиномично сопрягает в себе монументальность и восприимчивость. Очевидно, в нем, самом, должно искать основание как того, так и другого; и следовательно, антиномичность функции слова определяется строением его. Обращаясь в эту сторону, сразу же усматриваешь, что наряду с неразложимым единством слово образует целый мир многообразных внутренних отношений.

Речи, чтобы быть общезначимой, необходимо опираться на некоторые первичные элементы, себе тождественные при всех взаимоотношениях и потому представляющиеся атомами речи. Тáк понятое слово будет неподвижным, данным моему использованию, но не мною создаваемым.

Но чтобы быть от меня исходящей, речи необходимо подчиняться малейшим тонкостям моей мысли, моей личности, и притом вот в этот, настоящий раз; а для этого она не должна содержать в себе ничего твердого, никаких уже далее неподатливых комьев, зерен - вся пластичная, во всем имеющая сложность организации, так чтобы каждый элемент речи способен был принять оттиск именно моего способа пользования речью, именно моей духовной потребности, и притом не вообще моей, а в этот, единственный в мировой истории, раз.

Противоречивость требований, предъявляемых речи, может быть удовлетворена только в том случае, когда самое слово в своем строении содержит равносильную той, функциональной, противоречивость структурную: твердости и текучести, причем и та и другая должны быть, однако, проработаны человеческим духом. Иначе говоря, обе должны быть формами слова, слагать собою форму слова.

2. Действительно, лингвистика давно различала в слове его внешнюю форму от формы внутренней, или: слово как факт языка, существующего до меня и помимо меня, вне того или другого случая применения, и слово как факт личной духовной жизни, как случай духовной жизни.

Внешняя форма есть тот неизменный, общеобязательный, твердый состав, которым держится все слово; ее можно уподобить телу организма. Не будь этого тела - не было бы и слова как явления надиндивидуального; это тело мы получаем, как духовные существа, от родного народа и без внешней формы не участвовали бы в его речи, то тело безусловно необходимо; но жизненная сила его, самого по себе, только тлеет, ограниченная узкими пределами, и неспособна согревать и освещать окружающее пространство.

Напротив, внутреннюю форму слова естественно сравнить с душою этого тела, бессильно замкнутой в самое себя, покуда у нее нет органа проявления, и разливающую вдаль свет сознания, как только такой орган ей дарован. Эта душа слова - его внутренняя форма - происходит от акта духовной жизни. Если о внешней форме можно, хотя бы и приблизительно точно, говорить как о навеки неизменной, то внутреннюю форму правильно понимать как постоянно рождающуюся, как явление самой жизни духа.

Я не могу, не разрывая своих связей с народом, к которому принадлежу, а чрез свой народ - с человечеством, - не могу изменять устойчивую сторону слова и сделать внешнюю форму его индивидуальной, зависящей от лица и случая употребления. Индивидуальная внешняя форма была бы нелепостью, подрывающей самое строение языка. Даже в тех случаях, когда, удачно или неудачно, новообразование внешней формы происходит, оно делается не как обычное приспособление к индивидуальному случаю - внутренней формы, а как всенародное языковое творчество, как вклад в сокровищницу языка. Отныне он имеет войти в общее потребление, если он удачен, или должен быть исключен из данного случая, если он не оказался народно-творческим: с правом или самозванно, но такое новообразование внешней формы делается от лица всего народа и его силою, но никак не по личному замыслу. Если, например, в последние годы голубизну небесную один из поэтов стал называть голубелью, то, может быть, это слово войдет в язык, может быть, не будет им усвоено, но во всяком случае оно предложено именно как слово, как нечто хотя и не употреблявшееся, но предсуществовавшее в сокровищнице языка. Не без причины говорится о “счастливо найденном” выражении, но никогда о - сочиненном, и всякий автор огорчился бы, если бы услышал такое выражение, примененное применительно к собственному языку. Книга - творится или сочиняется, изобретается, но выражения и слова не творятся и не сочиняются, а находятся или отыскиваются, обретаются.

Напротив, внутренняя форма должна быть индивидуальною; ее духовная значимость - именно в ее приспособленности к наличному случаю пользования словом. Неиндивидуальная внутренняя форма была бы нелепостью. Если нельзя говорить языком своим, а не народа, то нельзя также говорить от народа, а не от себя: свое мы высказываем общим языком.

Процесс речи есть присоединение говорящего к надындивидуальному, соборному единству, взаимопрорастание энергии индивидуального духа и энергии народного, общечеловеческого разума. И поэтому в слове, как встрече двух энергий, необходимо есть форма и той и другой. Внешняя форма служит общему разуму, а внутренняя - индивидуальному.

3. Однако внешняя форма, именно как внешняя - некоторой разумности, сама необходимо должна быть двуединой, имея объективное существование, но - не как процесс физический или физиологический, как некоторое явление разума. Если продолжать прежнее сравнение слова с организмом, то в этом теле слóва подлежит различению: костяк, главная функция которого сдерживать тело и давать ему форму, и прочие ткани, несущие в себе самую жизнь. На языке лингвистики первое называется фонемой слова, а второе - морфемой. Ясно: морфема служит соединительным звеном между фонемой и внутренней формой слова, или семемой.

Таким образом, строение слова трихотомично. Слово может быть представлено как последовательно обхватывающие один другой круги, причем ради наглядности графической схемы слова полезно фонему его представлять себе как основное ядро, или косточку, обвернутую в морфему, на которой в свой черед держится семема.

Таково строение слова, если исходить из функции слова. Это схематическое построение легко заполняется своим содержанием, как скоро обратиться к психофизиологическому анализу слова.

4. Как внешний процесс мира физического слово прежде всего есть звук или хотя бы преднамечающийся звук: как таковое оно есть φωνή, откуда и название его костяка. Но этот звук возникает не чисто физически, а физиологически и психофизиологически. Он неотделим от артикуляционных усилий, его производящих, и слуховых усилий, его воспринимающих; а усилия эти неотделимы от первичных психических элементов, мотивирующих самое усилие. Итак, некоторое ощущение, чувствование, волнение плюс усилие артикуляции и слуха, плюс звук - все это вместе образует один состав психофизического костяка слова - фонемы.

Но содержание слова не ограничивается вышеперечисленным, хотя это последнее и подразумевает. Слово есть не только ощущение и прочее, но и представление - понятие. Оно ставится нами предметно, метается пред, пред нами как нечто вне нас; и это может быть достигнуто чрез подведение наличных психических данностей под некоторое общее понятие: чтобы стать предметным, ощущение отрывается от слепой своей данности и подвергается категориальному синтезу. Так образуется морфема слова, от μορφή (- что этимологически и по смыслу соответствует латинскому forma, т. е. μορφή -) в смысле внешнего вида, как выражающего закон или норму бытия. Общее понятие, под которое подводится здесь первичная данность, есть коренное значение слова, его первоначальное или истинное значение, έ̓τυμος, почему в этом разрезе рассматриваемое слово подлежит преимущественно этимологии. Но этимологическое обобщение данности подвергается некоторой чеканке, и тогда корень, обросший рядом вторичных элементов, получает грамматическую форму, завершающуюся окончанием, - посредством которого тема плотно входит в состав речи, образуя, другими словами, нечто целое. Теперь первичная данность прочеканена грамматическими, а чрез них - и логическими категориями.

Наконец, это живое и разумное, но еще неподвижное в своей монументальности тело приобретает гибкость, когда облекается в свою душу - в свое знаменование - σημασίον, в свой смысл, когда становится индивидуально значащим (σημασίον “имею значение, означаю”). Однако эту семему слова неправильно было бы представлять себе чем-то определенным, устойчивым, как было бы ложно видеть в наличной неопределенности ее - временный, но устранимый впоследствии недостаток: в ходе данной живой речи семема всегда определенна и имеет завершенно точное значение. Но это значение меняется даже в пределах одной речи иногда весьма существенно, включительно до противоположности: ироническое, например, или саркастическое словоупотребление меняет семему на прямо противоположное. Так, если собеседник спрашивает меня, тепло ли на улице, а я иронически отвечаю “тепло”, то семема слова “тепло” в устах спрашивавшего и семема в моих устах, хотя слова поставлены рядом, были прямо противоположными, ибо под моим “тепло” разумелось “ничуть не тепло, а холодно”; мое “тепло” было по семеме равносильно семеме “холодно”, если бы употребил это слово мой собеседник, - да вдобавок подчеркнуто, усиленно вложенным в семему моего “тепло” пояснением, что даже нелепо предполагать, будто на дворе сейчас может быть тепло.

Итак, семема слова непрестанно колышется, дышит, переливает всеми цветами и, не имея никакого самостоятельного значения, уединенно от этой моей речи, вот сейчас и здесь, во всем контексте жизненного опыта, говоримой, и притом в данном месте этой речи.

Значения имен в трактовке Павла Флоренского.

Имена, как первоявления характера осознаются все ярче и ярче. Как драгоценный камень каждое имя начинает переливаться в сознании тысячами цветов эмпирически познанных характеров. Каждое содержит в себе бесконечное множество возможностей, и все же, все возможности - об одном. Это одно - имя. Имя само по себе не дает хорошего или плохого человека, оно - лишь музыкальная форма, по которой можно написать произведение и плохое и хорошее. При выборе трудность в решении вопроса, чего хотеть: сравнительно спокойного, ровного существования, но без внутреннего блеска, или рисковать на глубину и возможную силу, но с возможными срывами и неудачами. Весь текст «Омонатологии» (науки об именах) Павла Флоренского

Адриан -спокойное и солидное имя, без надломов, но неглубокое.

Александр - самое гармоничное имя, имя великих людей, но становящееся претензией, если нет сил заполнить ее надлежащим содержанием. Если кто-либо - душа общества, если кудрявый, играет на гармошке или гитаре, если всем нравится, душа на распашку, как говорят о нем, рубаха-парень - много шансов, что зовут такого Александр.

Александра. В Александре (ж. р.) все есть, и она выше среднего уровня. Но чего-то всегда не хватает, и она ниже уровня.

Алексей - близко к Ивану, но с хитрецой, несколько себе на уме. В Алексее есть что-то болезненное...

Андрей - положительное имя, т. е. без внутренних надломов и осложнений, но зато и без вдохновения.

Анна - очень хорошее имя, но с неуравновешенностью, преобладанием эмоций над умом. Анна соответствует Иоанну.

Борис - непреодолим, если захотят победить.

Валентин - неумен, но мыслит о себе высоко.

Валентина -в ней мужские черты, к женщине очень не идущие

Варвара - взбалмошное благородство, демонстративное великодушие, преувеличенная прямота, жизнь Варвары трудна по собственной вине.

Василий - его интеллект быстро схватывает отношение вещей, людей и событий, не теряется во многосложности жизненных отношений

Вера - имя трагическое, с порывами к самопожертвованию, но обычно ненужному, выдуманному из разгоряченного воображения.

Владимир - обладает умом раскидистым и занятым обширными замыслами. Владимир есть Василий, выросший на русской почве, и потому понятно, что для России это есть наиболее значительное из имен, типичное имя великого человека из русских только.

Всеволод

Георгий дает активность, в лучшем случае объективно направленную на высшие цели, в худшем - на устройство собственных жизненных дел. Георгий не из тех, кому дается все легко.

Глеб честный и нравственный, не способный на злое.

Дарья - в ней распорядительность, не совсем женственное.

Дмитрий - с матерью он ближе, отчасти потому, что с более легким сердцем не повинуется ее требованиям и снова приходит к ней, как не провинившийся. И эта безответственность пред матерью удерживает его, несмотря на все возмущающие силы, на орбите семейных связей. "Я буду бунтовать, потому что мне бунтуется, но судьба моя, и все последствия и правильное возмездие уже написаны на небесах", - думается Дмитрию.

Екатерины редко бывают довольны своими мужьями, они некстати кажутся им слишком невозвышенными, нечуткими, etc. Хотя они и неплохие мужья.

Елены - сплетницы, чаровницы, с хитрецой.

Иван - самое русское имя.Кротость, простоватость (или простота). У меня ноет желание, "желание чрева моего", иметь сына Ивана. Хочется родить сына Ивана. (Не повезло Флоренскому, а я вот родила сына Ивана)

Игорь - см. описание имени Ярослав.

Исаак - у нас это имя связано с ассоциациями, которые затрудняют жизненный путь..

Константин - нет характера с большим непостоянством, в чистом значении этого последнего слова, нежели характер Константина.

Лазарь - т яжесть свинцовых глаз.

Людмила - тип героический. Требования от мужчины (и себя?) высшей доблести, геройства, рыцарства и на почве ненахождения этого героизма или неумения видеть его, искания театрального геройства - неудовлетворенность.

Мария -имя всеблагоуханное, лучшее из имен, не только женских, но и всех вообще, совершеннейшее по красоте, а внутри равновесное. Идеал женственности...

Михаил - огненное по возможности и очень духовное имя по своей природе, но могущее в неподходящих условиях давать тяжеловесность и неуклюжесть (как рыба на суше или, точнее, как намокшая птица). У Миш вид давно знакомых - с первого же взгляда на Мишу кажется, что видел их и давно давно знаком с ним.

Наталия - честное имя, но жизнь трудная.

Николай - криковат и старается казаться энергичным и деловитым, хотя на деле вовсе не настолько энергичен и деловит. В нем есть чувство священности, хотя нет мистики. Николай - имя хорошее в отношении помощи окружающим, так сказать, помощи ближайшей.

Нина - легкое имя, женственное, слегка легкомысленное, т. е. скорее неглубокое.

Олег - см. описание имени Ярослав.

Ольга - в ней есть много душевного здоровья и уравновешенности, получаемых ею от земли и, несмотря на все нежелание считаться с нравственными нормами, не разрушаемых ею в себе бесповоротно, тоже по крепкому инстинкту земли.

Павел - поступается малым, чтобы получить большое и проходит мимо второстепенного ради главного.

Пелагея - кроткое имя.

Петр - горячее имя, с темпераментом и некоторою элементарностью.

Прасковья - внутренняя строгость, имя хорошее, но скорее монашеское.

Роман - приятное имя, но не из высших.

Святослав - см. описание имени Ярослав.

Сергей - имя тонкое, но несколько хрупкое, без стержня, и Сергею требуется какая-то парность, без этого он не может развить полноту своих энергий.

Распорядительность, организационные способности и в связи с этим привычка стоять над другими, окружающими.

Феодор - по-своему сложное, но с уклоном к вычурности и искусственному, бескровному подходу к жизни, завивающееся около случайных явлений.

Юлия - имя капризное и взбалмошное, с ним очень трудно

Ярослав - славянских скандинавских имен брать, мне кажется, не следует. Они пахнут чем-то выдуманным, каким-то маскарадом под "истинно русское". Кроме того, они по молодости недостаточно обмяты, вероятно, малоустойчивы и, во всяком случае, плохо изучены и распознаны - Всеволод, Олег, Игорь, Святослав, Ярослав